День 1.
Дорогой дневник, сегодня  спал отвратно, все думал о предстоящем занятии. Я слышал множество слухов о заведующем на кафедре неврологии, самые оптимистичные из них говорили, что он является королем шабаша и ровно в 8:20 превращается в страшного монстра, терзающего студентов на протяжении трех часов, да еще и задерживает на 30 минут. Самые жуткие из них говорили, что он периодически, в больших количествах, преподносит кровавые жертвы военкомату. Ни то ни другое не внушало в меня большого оптимизма.
Сама кафедра находилась в больнице, а больница, как это положено, находится либо на другом конце города, либо в другом городе. Пришлось вставать рано, в 6:00 я был уже на ногах. После бессонной ночи я больше походил на свой смятый, не стиранный неопределенно количество времени халат. Я взглянул на халат - он выглядел лучше чем я. Немного прогладившись и выпив кофе, я двинулся в сторону остановки. На остановке я обнаружил пару ландухов вроде меня, я легко влился в их молчаливо-ждущий коллектив. Подъехал автобус, я сел, встал, уступил кому-то место, я же джентльмен. Пока ехал в автобусе, меня не покидало стойкое чувство, что водитель, обрадовавшись какой-то своей личной победе, решил сделать круг славы вокруг города и только потом отправиться к больнице. Ехал примерно час. Пока ехал, понял, что на эти  10 дней необходимо убить в себе джентльмена, столь сильные кинетические нагрузки и постоянное вытирание носа о куртки окружающих, это занятие не для меня.
Прибыл на кафедру. Войдя, я огляделся, стал с усилием разглядывать стены и пол с целью найти какие-либо послания от студентов прошлых курсов, которые должны были, как мне казалось, быть написаны кровью. Я надеялся найти даже надпись «оставь надежду всяк сюда входящий», но ничего подобного не обнаружил. Сама кафедра выглядела вполне чистой, прибранной и, не побоюсь этого слова, дружелюбной.  На полу был красиво уложен ковер не самого лучшего качества, стена была украшена одним единственным зеркалом, видевшее бесчисленное множество угрюмых, сонных и печальных лиц. Сбоку открывалась дверца в мило обустроенный туалет, который как обычно преподаватели защищают грудью, не пуская туда студентов, и последним приходится бегать по всем этажам больницы и украдкой залазить в санитарные комнаты, избегая злых врачей. На первый взгляд ничего не предвещало беды, я даже подумал, что все обойдется, но тут вспомнил сказку о Гензель и Гретель. Я насторожился.
Вошел в первый открытый практикум и понял, что я просыпаюсь еще не слишком рано. В практикуме уже была сформирована небольшая группка из студентов, которые, как я понял, ожидают распределения групп по преподавателям. Я присоединился к ним.  В практикум вошла лаборантка, это была старушка лет 70и, худенькая, сгорбленная, с обвисшей пергаментной кожей. Я подумал, что если её жизнь и не помотала, то поиграла ею в футбол точно.  Тихим, сиплым, немного надрывающимся голосом она без какой-либо мимики вынесла приговор всей моей группе, мы отправляемся в практикум заведующего.  Сказать то, что у меня душа ушла в пятки, это ничего не сказать. Да любой булыжник, положенный рядом со мной выглядел бы более веселым и жизнерадостным. Я позавидовал булыжнику.
Войдя в практикум, я заглянул под парты и стол преподавателя, меня почему-то не покидало чувство, что где-то там должен быть труп студента. Но, к моему облегчению, трупа я там не нашел.
После этой проверки я принялся рассматривать практикум. Практикум, как и все в этой академии, был маленький, с трудом вмещавший в себя половину группы, так как другую половину занимало бесчисленное множество плакатов, изготовленных не одним поколением студентов-двоечников. Многие из них были намного старше меня, их выдавала изрядная потрепанность и желтизна. Я сразу же обратил внимания на плакат, изображающий зрительный анализатор: он пристально глядел на меня, я не менее пристально глянул на его зрительные поля, он не сдавался.  Через некоторое время я отвернулся и понял, что в этом практикуме даже плакаты жутковаты.  На столе преподавателя стояло больше количество маленьких закрытых баночек с содержимым разных цветов.  Во мне взыграло детское любопытство. Оглядевшись, я взял понравившуюся баночку и открыл её. Тут же мне в нос вонзился резкий запах, который можно охарактеризовать как удар по голове, только в обонятельном эквиваленте. Закрыл баночку, убрал её на место.  Занял свое место, стал ждать вместе со всеми.  Через некоторое время в практикум вошла пергаментная лаборантка. Она решила поинтересоваться нашим самочувствием. Ну, в принципе, глядя на нашу группу, я  начал бы сразу реанимацию некоторых личностей, а не спрашивал  о самочувствии.  Одна девочка, не теряя надежды, спросила, кто у нас будет вести занятие. Брови с не постижимой грацией старых, желтых, смятых газет поползли вниз, в попытке изобразить задумчивость. В этот момент мне показалось, что с её лба упал кусок пергамента. Через некоторое время она изрекла: «скорее всего, ОН сам». Не знаю, что именно  смутило меня в её голосе, но его тембр и тональность, производили впечатление, что она говорит из глубин склепа. Она вышла.
Через некоторое время вошел «Он сам», все встали, он жестам сказал нам садиться, пара человек упало, их подняли. С грациозностью кирпича он сел на стул, принялся заполнять журнал. В это время я размышлял, какая неведомая сила мешает преподавателям заполнять его до занятия. Пока он сидел, я принялся сопоставлять портрет, описанный студентами, и то, что вижу перед собой. Однозначно копыт, рогов, красной пламенной кожи  я перед собой не увидел. Передо мной сидел мужик, лет 60-ти, одетый в строгий, опрятный костюм, поверх которого одет не менее строгий халат. Он высок и широкоплеч, что придавало ему некоторую долю ужаса. Большие грубые руки вопиющим голосом заявляли, что ими много работают и не дают покоя. Его лицо украшали многолетние морщины, формирующие монотонное недовольство. Глаза… Черт возьми, именно глаза с потрохами выдавали весь тот ужасный портрет описанный студентами.  Глаза глубоко сидели в пещерах глазниц, а нормальное физиологическое состояние зрачков было всегда суженным, под глазами свисали солидных размеров мешки, говорящие: «сон для слабаков!». А в самих глазах горел такой огонь, что он мог бы заменить пару атомных электростанций и отапливать добрую половину человечества.  Взгляд был таким сверлящим, что он мог бы с легкостью заменить буровую установку и дробить горные породы. Этот взгляд не то что бы заглядывал к тебе в душу, нет, душа его не интересует, а заглядывал на какой-то другой ментальный уровень и уничтожал то, что там было. Я уже стал подумывать в какие войска я пойду.
И вот началось занятие, он задавал вопросы четко и ясно, как он сам думал, но студенты этой четкости и ясности не понимали. Поэтому стояли молча, потупив глаза, наиболее смелые, как выражался он сам, пытались философствовать, за что и тех и других своей буровой установкой уничтожал на ментальном уровне.  Он постоянно говорил, что мы не умеем логически думать, да и вообще мыслить, можем только философствовать и зазубривать.  Хммм… странное сочетание. На протяжении занятия я  понял, что он не просто ненавидит студентов, а в принципе ненавидит людей. Слухи о том, что на обед он ходит в морг и питается человеческим мясом, уже не казались такой уж глупость. Когда занятие закончилось, я почувствовал, что огромный груз ненависти и агрессии ушел к себе в кабинет. Мне стало легче.
Я отправился в буфет выпить чашечку кофе с чебуреком сомнительного содержания. Пока пил кофе, я осознал, что за 4 года обучения в  медицинской академии, у меня выработался стойкий иммунитет к здоровой пище, крепкому сну, да и вообще к счастливому будущему. Вспомнил свой первый курс. Когда я поступил в академию, у меня не было ничего, я понял, что примерно с этим же я её и закончу, плюс с небольшим букетом соматических и неврологических заболеваний.  Выпив кофе, я отправился на следующую  пару.
И наконец-то, после всех пар, когда солнце уже клонилось к закату, вместо того, что бы пойти домой, я отправился на лекцию…