Всем привет! Начал писать рассказ, и хотел бы узнать постороннее мнение - стоит ли продолжать, читабельность и прочее. Заранее спасибо.

...Полночный мрак и тишина, лишь мерное биение сердца,
Мелодия тех струн, которыми беспечно поиграв,
Ты словно приоткрыла дверцу...
В мир что загадочен и сладок, что манит погрузиться в сон,
Он так опасен и коварен... сей горький опыт мне знаком.
И повинуясь искушению, закрыв глаза, я жду тебя,
Но ангелы ведь не спускаются на землю…
Полночный мрак и тишина...

***
«Холодно»... – само по себе, и без каких либо эмоций, сорвалось с губ. Слова, вместе с сигаретным дымом, растаяли в воздухе. Он стоял совершенно один и так и не понял, что это было – просто констатация факта или ремарка  в укор погоды. Ведь на улице и правда был мороз, середина декабря выдалась непривычно  холодной и в подобные утренники, хотелось остаться дома, бросить все дела и, погрузившись в сон ждать весны. Путешествуя по царству Морфея, забыть о проблемах земной жизни,  где в противоположность, наличие Бога он ставил под вопрос.
Руки замерзли – он курил медленно,  время от времени поднося сигарету к окну и окурок, отражаясь в заиндевевшем стекле, оставлял небольшие чистые проталинки, растапливая лед. «Хм, занятно», подумал он, с грустной иронией представляя, как никотин разъедает его легкие. В памяти всплыла статья, прочтенная в одном из псевдонаучных журналов, где говорилось,  что во время курения человек замерзает  еще больше, так как замедляется  циркуляция крови в организме. «Неужели ученым, правда, нечего больше делать? Как насчет лекарства от рака… помочь миллионам больным, но нет, этим мог бы заняться, например Иисус, а мы слишком заняты проблемой курения, … хотя и курение ведет к раку... эх, к черту». И уже в следующий момент, представляя, как никотин медленно его убивает, он так сильно вдавил сигарету в окно, что уголь отпал и теперь начал медленно тлеть на подоконнике. Подобно ему, на утреннем небе, таким же холодным и слабым мерцанием горел огонек солнца. «Огненная колесница Бога Ра, хм» протянул он, медленно выдохнув последнее облачко густого дыма. «А может солнце это всего лишь уголек, на огромной сигарете, которую изо дня в день раскуривает Бог…» и усмехнувшись идее, что каждый день сигарету эту тушат как раз об Землю, он ткнул пальцем в почти догоревший пепел  на подоконнике, поежился и взглянул  на часы. «Что же… сейчас или никогда», он поднял глаза, еще раз посмотрел на великий космический окурок, улыбнулся и начал спускаться вниз по ступенькам. На втором этаже он остановился, спина снова не давала покоя и вот он опять вынужден стоять, прислонившись к стене, пережидая приступ тупой и пульсирующей боли в пояснице. Он попробовал задержать дыхание и, опёршись руками на колени, закрыл глаза. Лучше не становилось, и он уже собирался закурить еще одну сигарету, но возвращаться к мыслям о раке, Боге, и прочих массовых эпидемиях он не хотел и как только почувствовал легкое облегчение, снова медленно начал спускаться. От входной двери тянуло холодом, а из широких щелей, больших настолько, что под дверью легко могла прошмыгнуть кошка, а снег чуть ли не заметало в подъезд, немного зловеще выходил белый свет. «Ворота в Эдем» подумал он, потянувшись к ручке, и претерпев очередной укол в спине, открыл дверь. Свет, бросившийся в глаза и ослепивший, был неприятен.  Он поморщился, застегнул куртку  и неуверенно шагнул на крыльцо, понимая, что до рая этому месту еще очень далеко и единственное сходство с небесами заключается лишь в ослепительной белизне свежевыпавшего снега.
Было довольно рано, и без того скромное убранство дворика, где царила порой и вправду удивительная и несвойственная городу тишина, еще не успели нарушить дети, а старушки не заняли свои посты на покосившихся скамейках. Да,  все было в первородном виде и тишина, разбавленная лишь его собственным сердцебиением, давила на уши. Момент, когда хочется специально издать какой-нибудь звук, хлопнуть дверью, или кашлянуть, чтобы хоть как то скрасить эту одинокую, мертвящую, абсолютную и пугающую тишину. Тишину, которая заставляет задуматься, которая погружает в раздумья и воспоминания.  Которая заполняет собою все и не дает никакой возможности выбраться до тех пор, пока  кто-нибудь не нарушит этот ужасающий покой разума и не разрушит этот вакуум, черную дыру, которая бесшумно засасывает свою жертву в неизведанный уголок человеческого воображения. Это пугало его, стоять он не хотел, опять могла заболеть спина, и тогда бы ему уже точно было не отвертеться от сигареты и тусклых размышлений, - меньшего чего он хотел этим утром. «Рановато для ностальгии, еще и двенадцати нет», -  подумал он и нарочно кашлянул, ненароком спугнув голубей, которые сидели на козырьке подъезда, съежившись и прижавшись,  друг к другу в полудреме. Взлетев, они подняли в воздух небольшое облако снега, который теперь таял у него за воротником. «Ах, ведь черт» еле слышно сказал он, уже без намека на попытку нарушить тишину, а просто от досады. Мурашки пробежали по шее, и он еще раз поежившись, наконец-то ступил вниз с крыльца.
Потревоженные голуби снова вернулись на пригретые места, возвращая прежнюю картину на свое место и снег, полностью сливаясь на высоте в сплошную пелену, степенно, в полной гармонии падал на землю, мягкими и крупными хлопьями, скрывая свежие следы, как бы в ожидании новой жертвы.
Оставив за спиной двор дома, и почувствовав легкое облегчение, подобное тому, когда при неловком молчании с близким человеком находишь приятную и обоюдно интересную тему для разговора, он медленно побрёл к ближайшей автобусной остановке. Пустые и полностью занесенные снегом тротуары расходились в разные стороны, постепенно скрываясь из виду. Непогода целиком и полностью царствовала в городе. Ветки деревьев, прогнувшиеся под тяжелым слоем снега, теперь угрюмо свисали вниз, а тянувшиеся к крышам домов провода, которые стали больше напоминать лианы, угрожающе провисли. Ровная  и искрящаяся гладь снега была совсем не потревожена, никаких следов того, что кто-то уже прошел здесь этим утром. Впрочем, он даже не заметил никаких следов, что кто-то вообще сегодня проснулся. Хотя пустые окна домов и  были плотно зашторены, тем не менее, казалось, что и там, в квартирах царит такая же тишина и отражающийся в стеклах снег идет по другую сторону окна. Медленно проходя вдоль дома и разглядывая причудливые узоры на стеклах, оставленные ночным морозом, он на мгновение остановился у одного из  окон и посмотрел в отражение. Портрет, смотревшего на него человека, немного шел в разрез с этой странной утренней гармонией. Кончики ушей покраснели, вместо прически на голове царил творческий хаос, а недельная щетина уже успела покрыться легким белым слоем инея. «Доброе утро» еле слышно сказал он сам себе, и пар изо рта, скрыл за собой автопортрет. Идти было, тем не менее, довольно далеко и, почувствовав, как мороз дает знать о себе все сильнее и сильнее, он позволил себе моргнуть, отвернулся от окна и пошел дальше, прибавив шаг. Тишина, настолько обезоружившая  его при выходе из подъезда, однако, никоим образом не нарушалась и здесь. Улица в буквальном смысле слова была пуста. Хотя он все еще и шел переулками, но и те, обычно, были гораздо оживлённее. Именно здесь начинали нести свою трудовую вахту дворники, днем носилась ребятня, а по вечерам, под тусклыми фонарями сплетничали старушки. Даже если бы он встретил хотя бы  одного человека, абсолютного незнакомца, то пропало бы это странное ощущение отстраненности. А может он просто боялся, что если он опять почувствует, как его затягивает в круговорот воспоминаний, то некому будет его спасти и он так и останется вот здесь посреди улицы, один, полностью дополняя одиночество и безмятежность столь неожиданно опустевшей вселенной.
Снег, все так же, медленно валил с небес и даже стал еще сильнее, но полное отсутствие ветра и  искрящиеся отблески от еле пробивавшихся лучей солнца устроили потрясающее светопреставление, которое всенепременно бы вдохновило любого начинающего художника на очередной гениальный пейзаж. «Субботнее утро, мороз, отличная причина вообще не выходить на улицу и весь день сидеть у камина, с бокалом бренди, медленно куря сигару и размышляя о том, что могло бы быть сделано» подумал он, подразумевая под «могло» и прошлое и будущее одновременно. «Ни камина, ни сигар у меня нет, со спиртным я решил завязать, прошлое... прошлое меня пугает, а будущее вообще стоит под большим вопросом, ибо обстоятельства сильнее нас, что же, вот наверно, поэтому я и здесь». Нисколько не разочаровавшись в отсутствии у себя аристократических начал, он продолжил идти, уже старательно щурясь и вглядываясь сквозь нещадно валившие хлопья снега. Осмотревшись вокруг, на окружавшие его, покосившиеся серые домики, он отмел теорию, что и остальные жители не вышли на улицу из-за крайней предрасположенности к размеренному времяпрепровождению выходных у домашнего очага, за выпуском «Times». Списав в итоге пустующий город  на обычную лень и отсутствие, сколько либо значимой причины вообще покидать дом, он решил закурить, но падающий снег не дал даже зажечь спичку. Полным иронии взглядом он посмотрел прямо вверх, на небо, пытаясь найти огонек солнца, почти не различимый из-за осыпавшегося снежного пепла. Затем вновь выразив на лице некую улыбку, он решил сделать небольшую передышку и встал под козырек подъезда.
Стряхивая солидный слой снега с головы и плеч, он опять почувствовал напряжение в спине и,  вытянув руки в стороны,  попытался сдвинуть лопатки, но мгновенно получил такой резкий укол, что скривил неловкую гримасу, отличающуюся от не покидающей его этим утром ухмылки. Теперь лицо его стало выражать одновременно боль и удивление. «Может и пора подлечиться» прошептал он и медленно выдохнул, замерший в легких воздух. Он уже ходил в больницу и  врач, не найдя никаких аномалий в спине, сказал, что это обычная для людей его возраста реакция на погоду, или утомление, но тем не менее, рецепт выписал. Получив мазь и направление на лечебный массаж, он, однако не воспользовался ни тем не другим  и вот теперь несколько пожалел о своей самоуверенности, хотя боли не боялся. Он ее скорее не признавал. Нельзя же боятся того чего нет, боль это всего лишь реакция организма на раздражитель, импульс мозга, ее можно притупить или даже полностью  заставить исчезнуть. «А как же люди с врожденной нечувствительностью к боли? Да, счастье в неведении»,  подумал он, все еще медленно дыша, но вспомнив о цели своего визита, начал искать сигареты. Во внутреннем кармане он случайно нащупал что-то твердое и сначала с удивлением, которое овладевает людьми в подобных случаях, начал вертеть в замерзших пальцах подкладку пальто, однако почти сразу понял, что это было. Маленькие, нежно голубого цвета капсулы, еле слышно тряслись в почти пустом пузырьке снотворного. Особых предупреждений врач по поводу сна не сделал, однако по просьбе пациента все-таки таблетки прописал. «Творческим людям свойственно эмоциональная нестабильность, и все же я предпочту, если вы будете засыпать без помощи алкоголя, и тем более, не отравляя свои легкие никотином» сказал он на приёме. Как оказалось, к курению доктор относился категорически отрицательно, даже для медицинского работника. Он привел в пример историю своего двоюродного брата. Курил тот еще со студенческих лет, и никакого дискомфорта не испытывал, нисколько не смущаясь наречений своего, давшего клятву Гиппократа и вообще поклявшегося «не навредить», брата медика. А тот в свою очередь, видимо по долгу службы, чувствовал крайнюю необходимость помочь легкомысленному  родственнику, и постоянно оговаривал того от столь пагубной привычки, многозначительно приводя аргументы из своей медицинской практики и цитируя пугающие диагнозы из медицинских карт курильщиков. Тем не менее, не придавая никакого значения моральным внушениям и медицинским предупреждениям, курить пациент продолжал, правда,  уже в тайне и только дома, стараясь не попадаться на глаза любящему брату. Однако одним вечером, по впоследствии выдвинутой следователем версии, он крепко уснул с сигаретой,  отчего и скоропостижно скончался от ожогов третьей степени в больнице, вероятно пополнив своим примером архив брата по теме вреда курения, для последующих профилактических работ с несносными нарушителями предупреждений Минздрава.
«Да уж…», пробормотал он, уже по свойственному этому утру обычаю усмехнувшись и аккуратно приложив руку к пояснице, глубоко затянулся. Курение, в отличие от спины его беспокоило не так сильно, если конечно оно его вообще волновало. Однако поднятая воспоминаниями тема, все-таки, заставила его задуматься.  «Чёрт, нужен ведь просто стимул. Может, если бы она попросила, может быть тогда я бы смог бросить, но ей наверно все равно...» медленно прокрутилось в голове. Затем он снова вспомнил о боли, но не о боли в спине, и вообще не о боли физической. А о той, которую не так просто унять лекарствами, той, что гложет изнутри, от которой порой не убежать.  Боль, которая приводит к печальному диагнозу. Он снова поднес сигарету к губам, и тут понял, что она полностью сотлела. Сколько он уже стоял и смотрел на падающий снег, он не знал, но решил, что прошло, не очень много времени, потому что все еще мог различить свои следы на земле. Он немного наклонился вперед, и снова потрогал спину.  Не почувствовав боли, он поправил воротник и глубоко и медленно вздохнув, снова вышел под небо, в котором, казалось, была необратимая брешь, через которую бесконечно падал снег. Оглянувшись по сторонам и уже не удивляясь тому, что никого не увидел, он пошел вперед, через последние дворики, отделявшие его от остановки, обдумывая все, что случилось за последние несколько дней.
***
Что-то романтичное было во всей этой нелепой и одновременно до боли интригующей ситуации. Что это - случайное совладение, или судьба наконец-то повернулась к нему другой стороной? Было ли это наяву, или в очередной раз он отключился, заснул в момент, когда обычные люди уже видят финальные титры в своем сне, а он только начал удобно устраиваться в первом ряду кинотеатра воображения. Какую же интересную параллель может провести воспаленное подсознание от реальности к вымыслу. Может все потому, что он впервые увидел её именно в кинотеатре.
Темнота и волшебство, сюжет средней паршивости, целые ряды незнакомцев, нечеткие контуры, тени  без лиц и главное действие на большом экране,  все поглощены происходящим. Одни приятно проводят  время со второй половинкой, другие как раз ищут кого-нибудь, чтобы скрасить одиночество. Это видно по одежде, по манерам поведения, даже по тому, как они сидят, но все это лишнее, -  такой же несчастный как они найдет себе подобного в толпе и без этих опознавательных знаков, а просто по отчаянию в глазах. Третьи же, просто пришли погреться, будь прокляты эти бесплатные показы. В тот вечер, сидя в полупустом  кинотеатре, не относя себя к  какой-то определенной группе людей, он потерял интерес к фильму еще до середины и был полностью поглощен реальными героями,  нежели теми, что играли по ту сторону экрана. Он стал наблюдать за каждым новоприбывшим  любителем кинематографа,  за тем как человек входил в зал, во что он был одет, как он себя вел, стеснялся ли он пройти между рядами, чтобы добраться до злополучного места,  а главное он пытался рассмотреть лицо. Зеркала души входящих, тем не менее, не только не сияли, но скорее напоминали антиквариат, время их не пощадило, оставив глубокие трещины. Не веря в приметы, он все же был полностью увлечен каждым новым портретом и с жадностью, граничащей с наглостью, снова и снова впивался глазами в посетителей, но быстро разочаровываясь, уже снова ждал следующих, стараясь не думать о настоящей цели визита.

***
Вдохновение сложная штука, откуда оно берется и, что более интересно – куда оно уходит?  Одни люди в поисках вдохновения собирают вещи и уезжают подальше, отдаваясь в руки природы, размеренно упиваясь закатами и горизонтами, звездами и  утренней росой или же наоборот, запираются в квартире, созерцая бесконечный по глубине серый потолок. Некоторые смотрят в окно и, провожая взглядом падающий дождь,  даже не ожидают внезапного озарения, но вот чаша грусти переполняется, и они уже мчаться к пишущей машинке, мольберту или пианино. Другие, просто начинают непомерно употреблять спиртные напитки…, хотя определение  - другие, было бы наверно не совсем уместно.
Термин «исписался», следуя логике и тавтологии, больше подходит писателям. Вот подающий надежду автор подарил миру, нечто такое, от чего он, по крайней мере, в восторге. Друзья не скупятся на лесть, и даже редактор местной газеты готов предоставить ему  небольшую колонку. Лучи славы уже пробиваются сквозь туман повседневности и эго, забитое годами  совершенно безрассудной и до сего дня, как казалось, бесполезной жизни, уже готовит крем для загара. Приятные отзывы критиков и комментарии поклонников, как новая  составляющая жизни успешного человека, постепенно восстанавливают брешь в стене самооценки. Ведь он создал то, во что вложил свои мысли и убеждения, а значит, что его больная индивидуальность принята окружающими, значит он не настолько сумасшедший. Признание личных порывов  массами, придает некую уверенность в себе. Но время идёт, публика требует обратной платы за столь теплый приём.  И полный самоуверенности и вдохновленный успехом писатель в рекордные сроки рождает новое детище. Но тут в игру входит новый неотъемлемый фактор – теперь у публики есть возможность и даже желание сравнить плоды творений. Так уж положено, что уникальность это  категория, по своему определению, присущая идеалу. В результате оказывается, что в целом рассказ, роман, статья или поэма удалась, но требует небольшого редактирования и автор продолжает работу, но внося корректировки и нещадно кромсая и исправляя рукопись. И вот он готов предоставить на суд еще один манускрипт, еще и еще, ровно до тех пор, пока он не понимает, что от индивидуальности, которой он так гордился, уже абсолютно ничего не осталось.
Как бы то ни было, он не писатель, он художник. Но так уж завелось, что корабли ходят, время течет, а картины пишут, и почему-то ему казалось логично предположить, что  он … исписался. Но в отличие от друзей по несчастью, он не придавался ритуалам поиска вдохновения, он не мучил себя душевными копаниями, творческими муками и прочими, свойственными подобному роду ситуаций, моральными жертвоприношениями. Он с великим наслаждением наблюдал за тем, как остальные, а именно так он привык венчать людей, советов или примеров которых бы не принял даже под страхом смерти, так вот, пока остальные дико метались и терзали себя в подобных ситуациях. Он именно наблюдал за ними, мысленно заполняя список – чего еще не стоит делать на этом свете. На подобное отношение были вполне разумные причины, ибо они порой и правда ударялись во все тяжкие, и если трехдневная медитация терпела фиаско, гороскоп не совпадал и вещие сны, переставали сбываться, они смело шли к гадалке, дабы целительница срочно приняла надлежащие меры в спасении чакр несчастного.
Он также не хотел признавать, что во всем виновата его несусветная лень, на что ему не раз намекали. Это скорее было нежелание торопиться, понятие которое он ни в коем случае не хотел бы приравнивать к лени. Он не хотел отпускать это ощущение, полностью приковывающее все его мысли, все переживания, ощущения к картине. Однако с  той же силой, с которой он отстаивал эту точку зрения, остальные не верили в столь романтический и пафосный изыск, в такую нерушимую связь художника и полотна. Поэтому все оставались неизменно при своем мнении, которое, тем не менее, умело войти в положение соперника и при встрече понимающе улыбнуться и промолчать по поводу лени, или отсутствия же романтических порывов. Тем не менее, как бы долго он не растягивал работу, всегда наступал тот отчасти радостный, отчасти разочаровывающий момент, когда писатель ставит последнюю точку и закрывает рукопись, а художник делает последний штрих. И вот именно с этого момента начиналось то, что он называл свободным временем. Заключалось оно собственно как раз в наблюдении за «остальными» и  за отдыхом, в самом общем смысле этого слова.  Когда человек ведет размеренный образ жизни, его ничто не заботит, он не уверен в завтрашнем дне, но и это его не волнует, когда нового он не ищет, но открыт всему, когда он не боится что-то потерять, потому что терять нечего, но тут главное не войти во вкус…
Так прошло три недели, не самый долгий перерыв, но, тем не менее, он уже начинал немного скучать по тому творческому запою, в котором находился между свободным временем. И хотя гнаться за вдохновением он не спешил, время шло, день за днем, неделя за неделей, и ровно в тот момент, когда свобода начала считать себя вторым месяцем, он уже полностью был готов приступить к работе. Только вот последняя была явно не склонна к встрече с творцом. Не раз он подходил к холсту, угрожающе заносил карандаш, но либо рука так и застывала в воздухе, либо оставляла на бумаге некий завиток, подающий надежды завиток, но не более. Ситуацию несколько ухудшала бессонница, таблетки абсолютно отказывались помогать, даже плотно закрепившись в рационе. Если верить рецепту, то они не только бы вернули сон, но и нормализовали аппетит, улучшили настроение, придали бы тонус и целиком вернули душевное спокойствие. Не редко он сидел и медленно крутил в пальцах голубую капсулу, время от времени переводя взгляд на полотно и понимая, что очередной штришок не сулит продолжения, отправлял панацею в путешествие по пищеводу, в завершение ритуала как бы преграждая обратный ход сигаретой. Время переставало течь в обычном ритме и начинало измеряться никотином. Он мог сидеть по четыре с половиной сигареты, смотря на лист, стараясь рассмотреть в этом странном завитке хоть что-нибудь, но не мог. Пугало его то, что это его не пугало. Он с легкостью отпускал зародившуюся в голове идею, и откладывал на неопределенный срок. В принципе, весь этот процесс порчи бумаги даже больше донимал кота. Тот с каким-то нескрываемым огорчением реагировал каждый раз, когда хозяин отрывал лист, громко, но без злости его мял и выкидывал. Подобно зрителю в кинотеатре он устраивался буквально в первом ряду, и тут все так нагло заканчивалось, не успев начаться. Кот, видимо полностью разочарованный, вставал и уходил в удобный уголок, полностью начиная игнорировать все происходящее и в частности хозяина. Однако и столь приятные терзания второго обитателя скромной квартирки не помогали делу. Это ставило под угрозу сложившуюся в четырех стенах гармонию, и вот это уже в серьез ему не нравилось, а все дело в том, что… он любил своего кота. Тот был не просто огромным рыжим пятном на более выцветшем рыжем полу, он был именно вторым полноценным жителем, под этим потрескавшимся потолком, служившем крышей пыльного прямоугольника.  Ни на что не похожая походка, нисколько не грациозная, а наоборот, размеренно ленивая, пушистый и непропорционально огромный хвост, и этот холодный, но понимающий взгляд. Он никогда не рисовал своего кота, и пришел к выводу, что тот же вероятно постоянно хотел увидеть свой портрет и именно поэтому так разочаровывался каждой его новой безуспешной попытке. Так вот обидевшись в последний раз, и удалившись на неопределенный срок в одолевавшую грусть, по причине того, что усы его останутся, не увековечены, он, в конце концов, вынудил хозяина принять вызов. Он посмотрел на полную мятых листков и окурков урну, затем на затихающего в углу  комнаты кота, и решил, что пора бы сменить декорации. Всю прошлую ночь он не спал, как и почти всю предшествующую, но подумав, что и в этот вечер сон к нему так и не придет он начал собираться. Надев ботинки, он накинул пальто, небрежно обвернул вокруг шеи широкий и безмерно длинный шарф, посмотрел в пыльное зеркало и театрально обиженно бросил напоследок «Я тоже с тобой не разговариваю» куда-то в темноту комнаты. Выйдя в не менее темный коридор, он на ощупь закрыл дверь, и уже спускаясь вниз, этот вечер решил провести в кино, дав себе слово, что это ни в коем случае не будет являться поиском вдохновения.

***
Удивительные метаморфозы творились со зрительным залом, а именно непрекращающаяся миграция самих зрителей. Он не только замечал входящих людей, но  подчеркнул для себя, что и покидали зал они с завидным постоянством. Со стороны даже казалось, что происходил некий ритуал, люди, будто сменяя друг друга на посту, продолжали поддерживать в зале определенную, полупустую атмосферу. Казалось еще мгновение, и встрече выхода они начнут передавать между собой некое подобие эстафетной палочки или обмениваться известным только им приветствием. Примечательно было то, что выражения лиц приходящих и ушедших раньше окончания сеанса были в целом похожи, разочарование  вперемешку с надеждой. Каждый раз, когда приоткрывалась дверь, и входил очередной силуэт, он почти с трепетом ждал увидеть в нем нечто, что разбавило бы воцарившуюся в зале пелену отчаяния, которая туманом стояла в густом воздухе, хотя это мог бы быть и сигаретный дым, ибо приходящие не брезговали утешить себя  парами никотина. Но каждый раз он с неподдельным драматизмом откидывался на спинку жесткого кресла, все больше становясь похожим на своего же кота, уже почти ничего не желая, и в разочаровании отвергая все и вся. Уходить, тем не менее, он не хотел, не то чтобы ему нравился фильм, ведь нить сюжета он потерял еще на третьем круге эстафеты, да и само происходящее его не вдохновляло, точнее не приносило удовольствия, конечно же. Однако он настолько привык ждать за свою жизнь, что нечто вот-вот произойдет, что столь желаемое озарение случится и напрочь скрасит все причиненные мучения, что твердо решил дождаться титров и покинуть поле боя достойно.
Очередной раз, откинувшись в безысходности, но отчасти гордясь своей выдержкой – каждый ушедший подпитывал в нем новые силы, он начал пристально изучать потолок. Ветхие своды маленького кинотеатра угрюмо смотрели вниз, время от времени осыпая старую побелку, заставляя следующего зрителя поднять лицо, с застывшим в глазах немым вопросом. Паутина, свисавшая тут и там, нисколько не портила впечатление, а даже придавала некий образ древности и таинственности, впрочем, чем-то схожий с тем, что царил у него в квартире. «Сколько же народу…» подумал он, обращаясь непременно наверх, и смотря на почти полностью осыпавшийся потолок, с долей зависти. «Скольких вы приняли под своей крышей, и каких жанров только не видели…, причем в независимости от того, что показывали на экране». Однако осознав, что уже почти входит в диалог со свисавшей люстрой, все-таки вернулся вниз, тем более что, в дверях появился новый персонаж. Опуская голову вниз, зевая и прикрывая ладонью рот, он ненадолго застыл в таком положении, и стал напоминать человека в состоянии смертельного  ужаса. События на большом экране видимо развивались чрезвычайно гармонично и совершенно невинно где-нибудь зимой, так как все залил ослепительно белый свет, который собственно и дал возможность рассмотреть вошедшую фигуру, заставившую его замереть от пока что достаточно смешанных чувств. Свет ворвался в  зал на несколько мгновений, и был подобно вспышке фотоаппарата, навсегда оставившего изображение в его памяти.
Глаза, отразив блики света, даже после того, как снова воцарилась традиционная темнота, казалось, все еще продолжали сиять. Этого ли взгляда он ждал? Загадочная, и столь манящая холодная безразличность, обреченность без намека на отчаяние, безнадежность полная радости, безграничная свобода в рамках этикета, самоуверенность в поисках поддержки. Уже опустив руку, но все еще сидя с полуоткрытым ртом, он продолжал смотреть на незнакомку, ставшую почему-то в этом театре абсурда, самым близким человеком. Весь вечер он смотрел на людей инкогнито, но только сейчас наверно согласился бы появиться на сцене. Он понимал, однако, что в полумраке, едва ли она бы его увидела, и сам не мог определиться радоваться этому или нет, но выбросив из головы все мысли, чтобы не портить момент и не тратить время он продолжал изучать персону, приковавшую его внимание. Он сидел уже на краю кресла, вытянувшись вперед под неестественно острым углом,  что было даже больно, но это его не волновало, ведь время не на его стороне и она точно не будет стоять у входа остаток фильма. Как он и ожидал, еще мгновение она повременила, затем немного небрежно, но элегантно сняла перчатки и медленно направилась к свободному месту в третьем ряду. Длинные, тёмные волосы, распущенные, и в тоже время аккуратно уложенные,  были галантно припудрены легким инеем, а плечи и рукава легкого, как ему показалось кашемирового пальто, были покрыты снегом. «Похоже она пришла пешком, а не на автобусе, такси или в авто с личным водителем и  одна, нужно признать по достаточно паршивой погодке… Что же это, поиск или наоборот бегство от одиночества? Это рядовой вечер из жизни, или что-то заставило ее пойти холодным вечером, в этот захолустный кинотеатр  к середине сеанса?» подумал он, и не найдя ответов, тут же поймал себя на мысли, что не посмотрел, было ли на ее пальце обручальное кольцо. Однако, найдя эту мысль до безобразия пошлой и бесконечно грубой, он сам на себя обиделся и снова попытавшись перестать думать о всякой чепухе, заострил все внимание на незнакомке. Аккуратно пройдя вдоль спинок кресел, фигура, на которую кроме него абсолютно никто не обратил внимания,  между тем удобно устроилась в четырех рядах дальше.  Вышло так, что сидела она практически на одной прямой с его местом, и что хуже в этот промежуток вмещался еще один человек, чрезвычайно мешавший обзору позиций. Ёрзая на месте, он с детским любопытством выглядывал то с одной, то с другой стороны силуэта впередисидящего, однако изучить предмет обожания не представлялось ровно никакой возможности. Он просто не мог поверить в столь подлый удар судьбы, и был уже окончательно отправлен в нокаут, когда внезапно по закону подлости, что-то тихо затрещало, и всех неожиданно накрыла абсолютная темнота, полностью смешавшая присутствующих в некий концентрат пессимизма. Что, тем не менее, не прекратило перемещение в зале, более того – смущенные сумраком посетители, теперь представляли собой целое броуновское движение, а несколько раз он отчетливо слышал, как несчастные, натыкаясь друг на друга, полушепотом делились откровениями о болезненном столкновении. Проведя пять минут в темноте и, продемонстрировав чудеса словосложения, он и сам в это время пополнил запас ругательств несколькими увесистыми выражениями. Он точно запомнил место, где остановилась незнакомка, и с тех пор не сводил взгляда с точки, где то впереди. Сидя под углом градусов в тридцать, щурясь, сопя и нещадно кусая губы, он впивался взглядом в темноту и начал считать всех известных ему богов, у которых бы можно было попросить явления чуда в сотворении света. Пытаясь привыкнуть к темноте, он плотно закрыл глаза, время от времени приоткрывая веки, словно наводя резкость. Тут в памяти снова мелькнула вспышка, и на мгновение он снова увидел фигуру в дверях кинозала. Только в этот раз, картина перед ним была изрядно отредактирована – передний план полностью исчез, задний был выполнен в  импрессионизме Клода Моне, а вот главный персонаж отчетливо выделялся в центре.  Более того все недостающие ранее детали были идеально прорисованы, однако было что-то неправильное, что-то неестественное  в красках, они были яркими, но прозрачными, казалось он мог смотреть прямо сквозь неё. Как бы то ни было, теперь перед ним стояла женщина средних лет, действительно в кашемировом пальто и изящных с замысловатым рисунком сапогах на каблуках средней высоты, идеально, как ему показалось, подчеркивающих рост и стройную фигуру обладательницы. В руках, облаченных в черные бархатные перчатки и скрещенных впереди, она непринужденно держала элегантную сумочку, увенчанную по краям, сверкающими на  свету украшениями, а на воротнике пальто, поместилась изящная брошь нежно голубого цвета. Отражавшийся от неё свет почти ослеплял его, не давая возможности рассмотреть лицо и сидя с закрытыми глазами, он уже мысленно прищурился, пытаясь до конца восстановить репродукцию. Когда он понял, что пуговицы пальто выполнены точно в таком же голубом цвете и столь же ярко ослепляют его, блеск усилился до яркого сияния, в глазах его казалось, взорвались десятки солнц, и свет залил собой все, бесцеремонно и полностью уничтожая воображаемую картину. Плотно закрыв глаза, он сморщил гримасу и начал осторожно приоткрывать один глаз, тем не менее, и тот был мгновенно устремлен на заветное место впереди. После долгого пребывания в темноте он не сразу смог привыкнуть к внезапно заставшему его врасплох светопреставлению, но изо всех сил пытался различить героиню видения в поднявшейся вокруг суматохе. Место уже никто не занимал, однако он увидел, то, что почти тут же привело его в чувство. Голос женщины, который по экспрессии мог сравниться только с сообщением о прибытии или даже опоздании электрички на вокзал, с имитирующей вежливость интонацией монотонно сообщал о непредвиденной  поломке и приносил искренние извинения за доставленные неудобства, тем самым причиняя ещё большие. Наконец он полностью понял, что все-таки произошло, и быстро поднялся с кресла. Теперь уже мечущийся взгляд, с бешеной скоростью считывая информацию, переходил по рядам зала, один за другим снова и снова. Проталкиваясь среди окончательно воцарившегося вокруг бардака, он вышел в проход, и внимательно считая и методично указывая пальцем на каждый ряд, прошел ровно на четыре вперед. Наталкиваясь на шедших навстречу, полностью разбитых вечером зрителей он пробирался к месту где сидела она. На подлокотнике старого и выцветшего болотного цвета креслица лежали чёрные перчатки, теперь он мог видеть, что и их украшали, как ему показалось драгоценные камни. Не доходя несколько шагов, как будто боясь, что кроме него найдутся и другие поклонники, он протянулся изо всех сил и схватил перчатки. На мгновение он подумал, что после долгого сидения в полусогнутом состоянии он сейчас просто не сможет разогнуться, однако, преодолевая себя, он выпрямился и даже встал на цыпочки, снова пристально вглядываясь в толпу у выхода. Повернувшись вокруг оси, он окинул взглядом весь зал и от избытка мыслей, эмоций, ощущений и просто мечущихся красок немного закружилась голова. Он снова встал на носочки и уже не спеша с дотошностью учителя в поисках списывающих студентов, начал осматриваться. «Она! Она! Это же Она!» заликовало все внутри, когда он увидел, что знакомый силуэт, увиденный им уже в третьей интерпретации, медленно и галантно идет к выходу. Яркий свет до сих пор мешал ему сконцентрироваться, потому как фигура незнакомки, как и пятью минутами ранее снова казалась ему размытой и нечеткой. Но это бесспорно была она, легко и безмятежно, словно никого не замечая вокруг, пересекала немного опустевший зал и уже была почти у выхода.